Отстранение неудобных
Для многих участников штурма Рейхстага, оставленных на действительной, это обернулось заметным осложнением отношений с непосредственным, а то и с еще более высокопоставленным начальством. Причин тому было несколько. Одни не вписались или даже не хотели вписываться в созданный командованием и политорганами миф. Другие хоть и помалкивали, но все равно оставались при этом нежелательными свидетелями. Третьи, оказавшись волей случая на виду у всей страны, вызвали у своих менее замеченных наверху командиров острый приступ ревности.
Нечто подобное произошло с Неустроевым. После парада Победы Главное политическое управление командировало его на Урал. В Свердловском обкоме партии капитану вручили план встреч с рабочими прославленных заводских коллективов, которые своим трудом ковали победу, обеспечивали фронт боевой техникой. Более месяца Неустроев ездил по Уралу: из района в район, с завода на завод, со встречи на встречу, где люди внимательно слушали его рассказ о берлинских боях, о штурме Рейхстага. В конце командировки Неустроев, получив соответствующее разрешение обкома, на несколько дней заехал в родные места, в деревню Талицу. Горькой получилась встреча с домом. Позже капитан вспоминал: «Мы отдали фронту все. Сами едим картошку, и ту не досыта, – говорили мне земляки, когда у меня заходил разговор по душам. – Но это бы ничего. Горе людское в другом… Мало вернется домой… единицы, почти в каждом доме похоронки. Вот в чем беда…» И действительно, к кому бы из своих друзей или знакомых ни заходил комбат на своей малой родине, везде только и слышал одно и то же страшное слово: убит…
Сколько же лучших своих сыновей оставила на полях сражений Россия!
Только в конце августа вернулся капитан Неустроев в Германию, к месту своей службы. А там – новый сюрприз.
Из воспоминаний С. Неустроева: «Полковник Зинченко встретил меня упреками: „Где был два месяца? Кто тебе разрешил? Почему я ничего не знал?“ – и т. д. и т. п. Я был вынужден резко ответить ему: „Главное политическое управление Советской Армии командировало меня на Урал. А вот почему они не попросили у вас разрешения, вы, товарищ полковник, сами спросите у них“. После моего ответа Зинченко окончательно вышел из себя. Вскоре командир полка добился от генерала Шатилова согласия перевести меня в 469-й полк к полковнику Мочалову… В то время мне было непонятно, для чего это делал Федор Матвеевич… Истинную причину перевода мне объяснил полковник Мочалов… После моего доклада по прибытии он спросил: „Ну что, Зинченко тебя выгнал?“ – „Да нет, товарищ полковник, не выгнал, а просто обиделся на меня, что я уехал без его ведома на Урал“. – „Брось, Неустроев, оправдывать полковника Зинченко. Я его знаю, он любит быть только первым. Война закончилась, батальон в атаки поднимать не надо – вот и выгнал. Ты ему сейчас не нужен…“»
Ревность ревностью, а думается, был у полковника Зинченко еще один повод для недовольства, навеянный с дивизионного и корпусного штабов, а может даже и из самого Главпура. Невольно оказавшись вдали от контролирующего командного ока, комбат на своих многочисленных встречах с уральскими рабочими, конечно же, рассказывал правду и о штурме, и о водружении знамени. Что, естественно, шло вразрез с уже вовсю утверждавшейся начальственной версией. Правда, еще не все было ладно с исполнителями. Зато со Знаменем Победы в Москве уже разобрались. Стяг, так и не допущенный к участию в параде 24 июня 1945 г ., вместе со знаменами тех частей и соединений, которые по окончании войны расформировывались, находился на вечном хранении в Центральном музее Красной Армии (так он тогда назывался). Трофейные фашистские флаги, которые бросали к подножию мавзолея Ленина и ногам стоящих на нем Сталина и его соратников, также переправили в хранилище музея. Знамя Победы с 12 июля 1945 г . появилось в экспозиции одного из залов. Несколько позже к нему «под бочок» скромно пристроили несколько штурмовых флажков – из тех немногих, что сохранились на Рейхстаговском фронтоне. Потом все оттенили и несколькими сваленными в витрине трофейными полотнищами (их сегодня в Центральном музее хранится около 800). О тех же знаменах, которые под свист пуль, рискуя жизнью, несли к Рейхстагу маковцы и другие непосредственные участники штурма, предпочли вообще не поминать. Так оказалось покойней для официальной версии, которую хоть и топорно, но весьма удобно для себя слепили ее создатели и вдохновители.
А дальше случилось то, что должно было случиться. Миллионы людей, мало что знавших о фактах достаточно непростой и совсем неоднозначной биографии Знамени Победы, совершенно искренне и потому легко сделали его настоящим символом. И что теперь с того, что кто-то в чинах и званиях, в силу слепых обстоятельств или по прямому расчету бросил на его алое полотнище некрасивую тень? Ведь миллионы солдат нашей тогдашней необъятной Родины, дошедшие и не дошедшие до Рейхстага, знаменами собственных частей и соединений передали ему и свет своей личной негасимой надежды на победу, и алый цвет своей собственной пролитой за нее крови.
А сколько за эти пролетевшие десятилетия поколений – уже их дети, внуки и правнуки – искренне связали с этим стягом память о своих отцах и матерях, личное представление об их трагичной и одновременно героической жизни?
Нет! Не может чья-то, пусть даже очень авторитетная и расчетливая ложь перевесить, принизить, перечеркнуть такую веру. И поэтому правильно, по-моему, Указом Президента РФ от 15 апреля 1996 г . бывшему Знамени Военного совета 3-й ударной армии был присвоен статус национальной реликвии.
Но только историческая правда тому не помеха. А всего лишь справедливое воздание должного всем и каждому в соответствии с конкретными поступками и делами. И еще хороший урок нам, потомкам. Потому что вольно, исключительно в собственных интересах, распорядившись с еще не ставшим символом неодушевленным предметом, верховная власть точно так же обошлась и с живыми людьми…
В мае 1946 г . указами Президиума Верховного Совета СССР целой группе участников штурма Рейхстага и водружения над ним красного знамени были присвоены звания Героев Советского Союза.
В списке награжденных, конечно же, оказались М. Егоров и М. Кантария.
О капитане В. Макове и его «четверке» – Г. Загитове, М. Минине, А. Лисименко и А. Боброве – даже не вспомнили: очень уж не вписывался их подвиг в созданный постфактум сценарий. Заодно не помянули и других первых – тех, кто под пулями в ночь с 30 апреля на 1 мая донес до Рейхстага свои ротные, батальонные, полковые флажки.
Зато отметили «Золотой Звездой» аж восемь человек из другой штурмовой группы – майора М. Бондаря. Того самого – помните? – которого в 12 часов ночи 1 мая сержант Минин провел на крышу Рейхстага к водруженному «маковцами» флагу. Бондарь тогда не растерялся и приказал сопровождавшим его бойцам приладить рядом и свой стяг. Теперь, если верить наградным документам, участники его группы «первыми взобрались на скульптурную группу… и подняли над Рейхстагом Советский флаг». А главное, в отличие от «маковцев», сделали это в «правильное время» – 30.04.45 в 14.25…
Вообще, ситуация, при которой живых людей стали оценивать не по их поступкам, а отведенным сверху ролям, породила какие-то диковинные, не обремененные никакой логикой результаты.
По праву, конечно, получил «Героя» комбат В. Неустроев, чье подразделение вместе с батальоном В. Давыдова вынесло основную тяжесть борьбы во время штурма. Но почему вместе с ним не отметили его боевого зама – лейтенанта А. Береста, совершенно не ясно. Говорили потому, что Берест был политработником, а Жуков этот контингент не жаловал и лейтенанта из наградного списка еще в мае 1945 г . вычеркнул. Но ведь в середине 1946 г . маршал, собиравшийся когда-то в этой истории внимательно разобраться, из процесса был устранен. А Берест – что было, то было – серьезно раненный, но не вышедший из боя, достойно проявил себя во время рискованной парламентерской миссии в подвале у гитлеровцев.
Чем мог так не глянуться высокому начальству Берест, не очень-то понятно еще и потому, что именно он ночью 1 мая обеспечивал успешное выполнение миссии, возложенной на засидевшихся в штабном обозе М. Егорова и М. Кантарию.
Но, видимо, тем и не глянулся, что был невольным свидетелем истинных обстоятельств этого водружения.
Берест, кстати, об этих обстоятельствах после войны не очень-то распространялся.
Иное дело К. Самсонов. В наградных делах ни он, ни его подразделение забыты не были. И это справедливо! Но зачем уже в послевоенные годы некоторым историографам потребовалось «перевести» М. Егорова и М. Кантарию из родного 756-го полка в «самсоновский» батальон – тоже вопрос интересный. Возможно, так было удобнее «сценаристам» из Главного политического управления. Самсонов в роли «третьего» к двум «главным знаменосцам» подходил гораздо больше того же Неустроева. Старший лейтенант был высок и фактурен. Капитан Неустроев мелковат и прихрамывал. Самсонов учился в Москве, в академии и был, что называется, всегда под рукой. Неустроева же после войны отправили подальше в глубинку. Видно, накрепко запомнили его малоудачную для Главпура лекционную поездку на Урал и упрямое желание говорить, как все было на самом деле.
Самсонов в этом плане был несравненно «гибче». Поэтому лет десять после войны он, Егоров и Кантария вместе ездили по «европам», выступали с воспоминаниями. А в 1965 г ., на параде, посвященном 20-летию Победы, опять же втроем, гордо пронесли Знамя № 5 по Красной площади.
Для многих участников штурма Рейхстага, оставленных на действительной, это обернулось заметным осложнением отношений с непосредственным, а то и с еще более высокопоставленным начальством. Причин тому было несколько. Одни не вписались или даже не хотели вписываться в созданный командованием и политорганами миф. Другие хоть и помалкивали, но все равно оставались при этом нежелательными свидетелями. Третьи, оказавшись волей случая на виду у всей страны, вызвали у своих менее замеченных наверху командиров острый приступ ревности.
Нечто подобное произошло с Неустроевым. После парада Победы Главное политическое управление командировало его на Урал. В Свердловском обкоме партии капитану вручили план встреч с рабочими прославленных заводских коллективов, которые своим трудом ковали победу, обеспечивали фронт боевой техникой. Более месяца Неустроев ездил по Уралу: из района в район, с завода на завод, со встречи на встречу, где люди внимательно слушали его рассказ о берлинских боях, о штурме Рейхстага. В конце командировки Неустроев, получив соответствующее разрешение обкома, на несколько дней заехал в родные места, в деревню Талицу. Горькой получилась встреча с домом. Позже капитан вспоминал: «Мы отдали фронту все. Сами едим картошку, и ту не досыта, – говорили мне земляки, когда у меня заходил разговор по душам. – Но это бы ничего. Горе людское в другом… Мало вернется домой… единицы, почти в каждом доме похоронки. Вот в чем беда…» И действительно, к кому бы из своих друзей или знакомых ни заходил комбат на своей малой родине, везде только и слышал одно и то же страшное слово: убит…
Сколько же лучших своих сыновей оставила на полях сражений Россия!
Только в конце августа вернулся капитан Неустроев в Германию, к месту своей службы. А там – новый сюрприз.
Из воспоминаний С. Неустроева: «Полковник Зинченко встретил меня упреками: „Где был два месяца? Кто тебе разрешил? Почему я ничего не знал?“ – и т. д. и т. п. Я был вынужден резко ответить ему: „Главное политическое управление Советской Армии командировало меня на Урал. А вот почему они не попросили у вас разрешения, вы, товарищ полковник, сами спросите у них“. После моего ответа Зинченко окончательно вышел из себя. Вскоре командир полка добился от генерала Шатилова согласия перевести меня в 469-й полк к полковнику Мочалову… В то время мне было непонятно, для чего это делал Федор Матвеевич… Истинную причину перевода мне объяснил полковник Мочалов… После моего доклада по прибытии он спросил: „Ну что, Зинченко тебя выгнал?“ – „Да нет, товарищ полковник, не выгнал, а просто обиделся на меня, что я уехал без его ведома на Урал“. – „Брось, Неустроев, оправдывать полковника Зинченко. Я его знаю, он любит быть только первым. Война закончилась, батальон в атаки поднимать не надо – вот и выгнал. Ты ему сейчас не нужен…“»
Ревность ревностью, а думается, был у полковника Зинченко еще один повод для недовольства, навеянный с дивизионного и корпусного штабов, а может даже и из самого Главпура. Невольно оказавшись вдали от контролирующего командного ока, комбат на своих многочисленных встречах с уральскими рабочими, конечно же, рассказывал правду и о штурме, и о водружении знамени. Что, естественно, шло вразрез с уже вовсю утверждавшейся начальственной версией. Правда, еще не все было ладно с исполнителями. Зато со Знаменем Победы в Москве уже разобрались. Стяг, так и не допущенный к участию в параде 24 июня 1945 г ., вместе со знаменами тех частей и соединений, которые по окончании войны расформировывались, находился на вечном хранении в Центральном музее Красной Армии (так он тогда назывался). Трофейные фашистские флаги, которые бросали к подножию мавзолея Ленина и ногам стоящих на нем Сталина и его соратников, также переправили в хранилище музея. Знамя Победы с 12 июля 1945 г . появилось в экспозиции одного из залов. Несколько позже к нему «под бочок» скромно пристроили несколько штурмовых флажков – из тех немногих, что сохранились на Рейхстаговском фронтоне. Потом все оттенили и несколькими сваленными в витрине трофейными полотнищами (их сегодня в Центральном музее хранится около 800). О тех же знаменах, которые под свист пуль, рискуя жизнью, несли к Рейхстагу маковцы и другие непосредственные участники штурма, предпочли вообще не поминать. Так оказалось покойней для официальной версии, которую хоть и топорно, но весьма удобно для себя слепили ее создатели и вдохновители.
А дальше случилось то, что должно было случиться. Миллионы людей, мало что знавших о фактах достаточно непростой и совсем неоднозначной биографии Знамени Победы, совершенно искренне и потому легко сделали его настоящим символом. И что теперь с того, что кто-то в чинах и званиях, в силу слепых обстоятельств или по прямому расчету бросил на его алое полотнище некрасивую тень? Ведь миллионы солдат нашей тогдашней необъятной Родины, дошедшие и не дошедшие до Рейхстага, знаменами собственных частей и соединений передали ему и свет своей личной негасимой надежды на победу, и алый цвет своей собственной пролитой за нее крови.
А сколько за эти пролетевшие десятилетия поколений – уже их дети, внуки и правнуки – искренне связали с этим стягом память о своих отцах и матерях, личное представление об их трагичной и одновременно героической жизни?
Нет! Не может чья-то, пусть даже очень авторитетная и расчетливая ложь перевесить, принизить, перечеркнуть такую веру. И поэтому правильно, по-моему, Указом Президента РФ от 15 апреля 1996 г . бывшему Знамени Военного совета 3-й ударной армии был присвоен статус национальной реликвии.
Но только историческая правда тому не помеха. А всего лишь справедливое воздание должного всем и каждому в соответствии с конкретными поступками и делами. И еще хороший урок нам, потомкам. Потому что вольно, исключительно в собственных интересах, распорядившись с еще не ставшим символом неодушевленным предметом, верховная власть точно так же обошлась и с живыми людьми…
В мае 1946 г . указами Президиума Верховного Совета СССР целой группе участников штурма Рейхстага и водружения над ним красного знамени были присвоены звания Героев Советского Союза.
В списке награжденных, конечно же, оказались М. Егоров и М. Кантария.
О капитане В. Макове и его «четверке» – Г. Загитове, М. Минине, А. Лисименко и А. Боброве – даже не вспомнили: очень уж не вписывался их подвиг в созданный постфактум сценарий. Заодно не помянули и других первых – тех, кто под пулями в ночь с 30 апреля на 1 мая донес до Рейхстага свои ротные, батальонные, полковые флажки.
Зато отметили «Золотой Звездой» аж восемь человек из другой штурмовой группы – майора М. Бондаря. Того самого – помните? – которого в 12 часов ночи 1 мая сержант Минин провел на крышу Рейхстага к водруженному «маковцами» флагу. Бондарь тогда не растерялся и приказал сопровождавшим его бойцам приладить рядом и свой стяг. Теперь, если верить наградным документам, участники его группы «первыми взобрались на скульптурную группу… и подняли над Рейхстагом Советский флаг». А главное, в отличие от «маковцев», сделали это в «правильное время» – 30.04.45 в 14.25…
Вообще, ситуация, при которой живых людей стали оценивать не по их поступкам, а отведенным сверху ролям, породила какие-то диковинные, не обремененные никакой логикой результаты.
По праву, конечно, получил «Героя» комбат В. Неустроев, чье подразделение вместе с батальоном В. Давыдова вынесло основную тяжесть борьбы во время штурма. Но почему вместе с ним не отметили его боевого зама – лейтенанта А. Береста, совершенно не ясно. Говорили потому, что Берест был политработником, а Жуков этот контингент не жаловал и лейтенанта из наградного списка еще в мае 1945 г . вычеркнул. Но ведь в середине 1946 г . маршал, собиравшийся когда-то в этой истории внимательно разобраться, из процесса был устранен. А Берест – что было, то было – серьезно раненный, но не вышедший из боя, достойно проявил себя во время рискованной парламентерской миссии в подвале у гитлеровцев.
Чем мог так не глянуться высокому начальству Берест, не очень-то понятно еще и потому, что именно он ночью 1 мая обеспечивал успешное выполнение миссии, возложенной на засидевшихся в штабном обозе М. Егорова и М. Кантарию.
Но, видимо, тем и не глянулся, что был невольным свидетелем истинных обстоятельств этого водружения.
Берест, кстати, об этих обстоятельствах после войны не очень-то распространялся.
Иное дело К. Самсонов. В наградных делах ни он, ни его подразделение забыты не были. И это справедливо! Но зачем уже в послевоенные годы некоторым историографам потребовалось «перевести» М. Егорова и М. Кантарию из родного 756-го полка в «самсоновский» батальон – тоже вопрос интересный. Возможно, так было удобнее «сценаристам» из Главного политического управления. Самсонов в роли «третьего» к двум «главным знаменосцам» подходил гораздо больше того же Неустроева. Старший лейтенант был высок и фактурен. Капитан Неустроев мелковат и прихрамывал. Самсонов учился в Москве, в академии и был, что называется, всегда под рукой. Неустроева же после войны отправили подальше в глубинку. Видно, накрепко запомнили его малоудачную для Главпура лекционную поездку на Урал и упрямое желание говорить, как все было на самом деле.
Самсонов в этом плане был несравненно «гибче». Поэтому лет десять после войны он, Егоров и Кантария вместе ездили по «европам», выступали с воспоминаниями. А в 1965 г ., на параде, посвященном 20-летию Победы, опять же втроем, гордо пронесли Знамя № 5 по Красной площади.
Комментариев нет:
Отправить комментарий